Слава вам, идущие обедать миллионы!
И уже успевшие наесться тысячи!
Выдумавшие каши, бифштексы, бульоны
и тысячи блюдищ всяческой пищи.
Если ударами ядр
тысячи Реймсов разбить удалось бы —
попрежнему будут ножки у пулярд,
и дышать попрежнему будет ростбиф!
Желудок в панаме! Тебя ль заразят
величием смерти для новой эры?!
Желудку ничем болеть нельзя,
кроме аппендицита и холеры!
Пусть в сале совсем потонут зрачки —
все равно их зря отец твой выделал;
на слепую кишку хоть надень очки,
кишка все равно ничего б не видела.
Ты так не хуже! Наоборот,
если б рот один, без глаз, без затылка —
сразу могла б поместиться в рот
целая фаршированная тыква.
Лежи спокойно, безглазый, безухий,
с куском пирога в руке,
а дети твои у тебя на брюхе
будут играть в крокет.
Спи, не тревожась картиной крови
и тем, что пожаром мир опоясан, —
молоком богаты силы коровьи,
и безмерно богатство бычьего мяса.
Если взрежется последняя шея бычья
и злак последний с камня серого,
ты, верный раб твоего обычая,
из звезд сфабрикуешь консервы.
А если умрешь от котлет и бульонов,
на памятнике прикажем высечь:
«Из стольких-то и стольких-то котлет миллионов —
твоих четыреста тысяч».
Сатирическое направление произведения становится понятно уже из названия, в котором автор использовал прием гротеска, смешав высокое и обыденное: жанр гимна с адресатом, которому он посвящен (обед). Этот прием позволяет автору высмеять один из общественных пороков – чревоугодие.
Гимновые произведения обычно пишут в честь великих событий, которые достойны всеобщего почитания и уважения. Обед в произведении тоже описывается как нечто высокое. Таким образом, обыденный прием пищи превозносится, его значение в жизни людей преувеличивается, гиперболизируется. Удовлетворение этой первичной потребности становится первоочередной задачей в жизни общества. Причем, человечеству недостаточно насыщения обычной пищей, чтобы просто сохранить силы к жизни. Еда для людей становится источником удовольствия, из нее делают культ.
Автор умело вплетает в ткань своего стихотворения известную поговорку о том, что война войной, а обед по расписанию, говоря:
Если ударами ядр
тысячи Реймсов разбить удалось бы —
по-прежнему будут ножки у пулярд,
и дышать по-прежнему будет ростбиф!
То есть, даже если мир будет рушиться, люди будут, как и прежде, искать утешение в удовольствии обжорства.
Маяковский издевательски называет человека желудком в панаме. Такому недоступна героическая смерть. И тут же автор презрительно отмечает, что чревоугоднику страшны только такие болезни, как аппендицит и холера.
Маяковский дает и портрет такого любителя обедов: заплывшие жиром глаза в очках («Пусть в сале совсем потонут зрачки»). Возможно, в этих строчках поэт высмеивает сильных мира сего, которые кроме себя и свои потребностей, не видят и не слышат ничего вокруг («на слепую кишку хоть надень очки, кишка все равно ничего б не видела», «безглазый, безухий»), не видят страданий нуждающихся («Спи, не тревожась картиной крови и тем, что пожаром мир опоясан»). Опознавательным признаком таких людей становится для поэта огромный рот, который занимает чуть ли не всего человека.
Однако мысль Маяковского гораздо глубже, чем осуждение порока чревоугодия. Автор в этой человеческой слабости показывает в целом сущность общества, которое только потребляет блага человечества ради собственного счастья. Вместо обжорства можно подставить любую другую негативную черту.
Поэт заканчивает гимн словами, что смертью такого представителя общества станет кончина от обжорства. На его надгробии он обещает оставить эпитафию: «Из стольких-то и стольких-то котлет миллионов — твоих четыреста тысяч».