Потому что искусство поэзии требует слов,
я — один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой, —
не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой.
Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф — победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, —
это чувство забыл я.
В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,
стены тюрем, пальто; туалеты невест — белизны
новогодней, напитки, секундные стрелки.
Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;
пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей —
деревянные грелки.
Этот край недвижим. Представляя объем валовой
чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
Даже стулья плетеные держатся здесь
на болтах и на гайках.
Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.
Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут —
тут конец перспективы.
То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор — не кричать же слугу —
да чешу котофея…
То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
паровоз с кораблем — все равно не сгоришь от стыда:
как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
колесо паровоза.
Что же пишут в газетах в разделе «Из зала суда»?
Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,
обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;
но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
продырявленным вправе.
Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
времена, неспособные в общей своей слепоте
отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
чтоб спросить с тебя, Рюрик.
Зоркость этих времен — это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
но плевком по стене. И не князя будить — динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
да зеленого лавра.
Стихотворение «Конец прекрасной эпохи» было написано И. Бродским в 1969 г. и позднее вошло в одноименный сборник. В нем отражается негативный взгляд поэта на окружающую его советскую действительность, которую он сравнивает с «концом прекрасной эпохи».
Произведение начинается с того, что лирический герой выходит из дома за газетой. Он сравнивает себя с «послом второсортной державы», намекая на свою принадлежность к еврейской нации. Бродский постоянно подчеркивал свою чужеродность. Окружающая действительность для него — «грустные края». Он считает, что в России произошла «победа зеркал». Это привело к возникновению царства иллюзий. Богатство страны и народа — всего лишь кажущееся явление, усиленное многократными отражениями. При этом все зеркала в царстве кривые, поэтому нельзя ручаться за правдоподобность всех отражений. Автор с грустью признается, что совершенно забыл «чувство, с которым глядишь на себя».
Советская Россия для лирического героя — страна, в которой «все рассчитано на зиму», т. е. на холодное и суровое время года. Это установка стала неотъемлемой частью национального менталитета и проникла даже в сны людей. Автор подавлен бездушностью коммунизма, при котором успехи страны определяются не духовным развитием, а сводятся к объему валовой продукции. Самодержавие, ужасами которого любили пугать советские историки, не идет ни в какое сравнение с масштабами современной власти. Даже орлы (символ царской России) утратили все свою гордость и «садятся… на железную смесь».
Лирический герой считает, что в СССР свободными могут себя считать только рыбы. Боязнь открыто высказать свои взгляды сближают людей с немыми обитателями морей. Жизнь по приказу и твердо установленному распорядку приводит к парадоксальной ситуации, когда «кочет внемлет курантам», а не восходу солнца.
Автор ненавидит провозглашенную властью «эпоху свершений», смешившую собой «прекрасную эпоху». На смену возвышенным представлениям и нравам пришло грубое материалистическое осознание действительности, означающее «конец перспективы».
Лирический герой хотел бы убежать из своей страны как можно быстрее и дальше, но не может этого сделать, потому что «карту Европы украли агенты властей». Следует заметить, что через три года ему будет «любезно» предоставлена такая возможность.
Возвращаясь к действительности, лирический герой раскрывает газету. Сообщение о приведенном в исполнении смертном приговоре только усиливает его мрачное настроение. Истинные причины для возникновения тоталитарного общества автор видит во временах Древней Руси. Называя далеких предков «белоглазой чудью», автор мечтает обратиться с упреком к самому Рюрику.
В финальной строке автор напоминает о своей «неповинной главе», которую может ожидать только «топор» от нынешней власти или «зеленый лавр» от иностранцев и благодарных потомков.